Алатырь-камень - Страница 27

– А он жив?! – вырвалось у патриарха, но Герман тут же поправился: – Я имел в виду, его не убили в сражении?

– Его не убили в сражении, – спокойно ответил Николка. – И отравить его тоже не получилось. К тому же тот, кто поднес ему яд, уже схвачен, так что он-то нам все и скажет.

Герман осекся. Торопыга же продолжал свое следствие. Вел он его совершенно неумело, но компенсировал это старательностью и дотошностью к мелочам. Словом, в точности так, как советовал воевода. Особенно его заинтересовал стилет служки и загадочное поведение Упрямца.

– Стало быть, возле этой стены он вертелся, – задумчиво протянул Николка, склонившись над мозаикой. – Я Упрямца немного знаю, – бормотал он, медленно проводя пальцем по краю картины. – Упрямец – добрый пес. Такой вертеться где не надо просто так не будет, да и кусать кого ни попадя тоже не станет.

И тут служка с одутловатым лицом не выдержал. Некоторое время он бочком пододвигался к Торопыге, а затем, схватив со стола стилет, кинулся на дружинника и тут же взвыл от боли, держась за руку, из которой торчал широкий нож.

– Молодец, Родион, – одобрительно заметил Панин дружиннику, стоявшему у самого входа.

Выпрямившись и ухватив служку за шиворот, он выдохнул ему в лицо:

– Ты у меня теперь все скажешь. И куда Любим делся, и что с ним, и про яд…. Погоди-ка, – нахмурился он от пришедшей в голову мысли. – А ведь ты не просто так на меня кинулся – удрать задумал. А куда? Неужто к этому святому?

И тут он с силой дважды ударил служку головой об мозаику. От ударов часть слюдяных кусочков вылетела из своих пазов, обнажив не штукатурку стены, а деревянную поверхность.

– Точно, – констатировал Торопыга. – Теперь нам совсем просто будет.

– У меня разболелась рана, – буркнул патриарх. – Я хочу уйти в свои покои.

– А я и не держу, – удивленно развел руками Торопыга.

– И я хочу забрать всех своих людей, – властно произнес он.

– Кроме этого, – сразу оговорил Николка, указывая на служку, который бессильно обвис, потеряв сознание.

– Всех, – повторил патриарх. – Он – духовного звания и потому подлежит только духовному суду.

– А это как скажут наш воевода и ваш император, – остался непреклонным Торопыга.

– Владыка Мефодий, повелите своему человеку освободить моего монаха, – сделал Герман последнюю попытку.

– Мне ратные люди не подчиняются, – сокрушенно развел тот руками. – Да и не след мне, как лицу духовному, влезать в светские дела.

– Разве может быть патриархом человек, который не имеет ни малейшего влияния на людей, пусть и вооруженных? – задал Герман риторический вопрос и сам же на него ответил: – Нет.

– На все воля божья, – непреклонно заявил Мефодий.

Как выяснилось всего через несколько дней, правым оказался он.

Иоанн, все-таки осуществивший свой триумф, для которого ему вполне хватило оставшейся колесницы, сзади которой, как в старые добрые римские времена, угрюмо шел связанный Феодор, уже на следующий день занялся самыми неотложными делами. Первым из них было выполнение обещания, данного рязанскому князю и повторенного воеводе Вячеславу.

Патриарх, который вроде бы заранее подготовился к тяжелому и нелицеприятному разговору, был все-таки ошарашен тем напором, с которым на него обрушился Ватацис.

– Я собираюсь честно сдержать свое слово. А дано оно было в том, что я не надену на свою голову императорскую корону до тех пор, пока меня не сможет поздравить и благословить патриарх всея Руси.

– Неужто императору мало благословения одного константинопольского патриарха? – осведомился Герман.

– Уж больно нынче тяжелые времена для империи. Враги со всех сторон. В такие времена для надежности лучше получить благословение сразу двух патриархов. Только тогда мое царствование будет успешным, – парировал Ватацис.

– У императора Роберта их было сразу три , однако это ему не помогло, – заметил Герман.

– Кроме того, я не хочу начинать свое правление с нарушения обещаний.

– Мы можем избрать на эту ответственную должность другого человека, – попробовал предложить компромисс патриарх, но Иоанн был неуступчив.

– А еще мне не хотелось бы начинать свое правление с казней и жестокостей, пытая монаха-отравителя, который был схвачен нами, – пристально глядя на Германа, заметил он. – К тому же судить надлежит не только его одного, но и тех, по чьему наущению он действовал. Да и тот служка, которого держат у себя в плену русичи, тоже, наверное, знает немало такого, что не принесет кое-кому пользы.

Эти два аргумента крыть было нечем, да Герман и не пытался. Ведь под угрозу был поставлен его собственный сан. Да что сан – жизнь. Он и сопротивлялся теперь лишь затем, чтобы сохранить то возможное, что еще можно было уберечь.

– И кого же ты собираешься судить, сын мой? – вкрадчиво осведомился патриарх.

– Я?! – удивился Ватацис. – Я – никого. Полагаю, что до суда дело дойти не успеет. Достаточно только представить, как взовьется константинопольская чернь, если я выведу его на улицы и скажу, что этот человек хотел подло умертвить воеводу русичей, который вместе со мной только что спас город! А если я скажу, что он сознался, и назову имена, то что толпа сделает со всеми ними?

– Ты пойдешь на это?

– Мне хватает и иных забот, – вздохнул Иоанн. – Венецианцы и рыцари-крестоносцы по-прежнему угрожают городу. Поэтому мне бы хотелось решить все гораздо проще. Как-никак, оба отравителя имеют духовное звание, к тому же по счастливой случайности все-таки никто не умер, а потому я лучше отдал бы их на строгий духовный суд константинопольского патриарха.