Алатырь-камень - Страница 130

130

Но и жить под пятой у бандитов степнякам тоже не по нутру. Кочевник – человек вольный, просторы перед ним – бескрайние, поэтому он свободу любит намного сильнее, чем оседлые земледельцы. Смириться с рабством – не в его натуре. Лишь дети или внуки, если их отцы, а то и деды родились в неволе и другого не видели, могут так жить. Да и то нет-нет да и взыграет вольная степная кровь, полыхнет так, что только держись.

Значит, надо уходить. Но при подневольном расставании с родной землей, с милым ковылем – горше вдвойне. И на чужаков-захватчиков на душе не обида – злоба, густо замешанная на ненависти и приправленная яростью, а плод их – святая месть.

Она тоже – долг, который иначе, как вражеской кровью, не залить, да и то на время. Навсегда же люди успокоятся лишь тогда, когда вернутся обратно. Родная степь прольет чудодейственный бальзам на их раны. До того же горит сердце, ярится, и нет ему покоя ни днем, ни ночью.

Башкирское племя юрматов пострадало сильнее всех прочих уже при самом первом набеге Субудая. Их основные кочевья располагались по ту сторону Яика, и потому именно юрматы понесли самый тяжкий урон – уцелело лишь треть табунов и примерно столько же людей. Дружелюбные соседи потеснились, но все это было не то. И степь та же – да не та, и небо вроде бы такое же, но присмотрись – и тут есть отличка.

Юрматы не были злыми, но и христианскому всепрощению их никто не учил, а если бы даже и попытался, то ни к чему хорошему это бы не привело. Так что со времени изгнания они стали самыми горячими сторонниками союза с царем русичей.

По этой же причине они охотнее всех отправлялись в зимние сторожевые разъезды поближе к Яику – поглядеть, как да что, а если удастся, то и пощипать непрошеных гостей-захватчиков.

Одинокого путника они заприметили случайно – когда ехали мимо небольшого заснеженного бугорка, порыв ветра снес с него белое покрывало и слегка обнажил силуэт человека. Лошади шарахнулись, а один из воинов попытался даже остановить Эремсека – старшего над двумя десятками батыров, который направил к нему коня:

– А если это ярымтык?

– В степи? – пренебрежительно хмыкнул Эремсек. – К тому же у него две ноги.

Подойдя поближе, он потряс тело, внимательно всмотрелся в обмороженное лицо лежащего и спокойно констатировал:

– Не жилец.

Но оставлять в степи путника, пускай и умирающего, нельзя. Тенгри такое непременно припомнит, лишив удачи на охоте, тем более что этот человек был русичем, а от них юрматы видели только добро. Не случайно дейеу пэрейе велел своим духам смахнуть с него снег именно в то время, когда они были поблизости. Это знак.

К тому же на груди у путника обнаружили золотую продолговатую пластинку с изображенной на ней птицей. Эремсек долго разглядывал степного кречета, мучительно припоминая виденное им давным-давно, и затем удовлетворенно кивнул головой. Он вспомнил – где его видел. Вот только тогда это был враг, а этот не похож на кочевника. Одежда – да, но ликом он явно русич. Одно с другим явно не сходилось. Получалась загадка.

Очнувшийся путник хотел сказать что-то важное, но что именно – Эремсек не понял. Торговать лошадьми и прочими товарами к каменному граду Уфе ездили другие люди из его племени. Вот его старший брат Каргатуй, названный так в честь праздника, в день которого он родился, – иное дело. Ему язык русичей ведом, так что надо привезти путника к нему, а дальше пусть он разбирается и с путником и с его загадками.

Брат внимательно выслушал бредовую речь умирающего и принял решение:

– Мы сами повезем его туда, куда он хочет попасть, – к царю Константину, – решительно сказал он. – Свою тайну он все равно никому кроме царя не откроет, а Уфа далеко в стороне. Поедем туда – потеряем много дней. Он может не выжить.

– А не помрет по дороге? – усомнился Эремсек. – С тех пор, как мы его привезли, мне все время слышится шуршание ой эйяхе . Это не к добру.

Каргатуй лишь пожал плечами. Мол, что ты спрашиваешь с меня о том, что известно одному Тенгри. Вслух же произнес:

– На рассвете выезжаем.

Странное дело, Эремсек готов был поклясться, что путник ничего не слышал, сознание не возвращалось к нему, но после слов брата о скором выезде он тут же затих, будто успокоился.

На следующее утро русич впервые пришел в себя.

Оглядевшись по сторонам, он спросил:

– Где я?

– Я друг, – коротко ответил Каргатуй. – Врагов нет. Мы сейчас поедем в Рязань, к твоему царю Константину, и ты скажешь ему все, что хотел. Как тебя зовут?

– Нет! – выкрикнул русич. – Не в Рязань. Нам… в Переяславль-Залесский. Мы должны попасть туда раньше дня Карачуна . Если опоздаем, то всем смерть! Так поведал… – и осекся, настороженно вглядываясь в лицо Каргатуя.

– Я понял тебя, – спокойно кивнул тот. – Мы будем ехать без остановок. Но у нас нет зимних повозок, которые я видел у вашего народа в каменной крепости Уфе. Ты сможешь выдержать путь, если мы повезем тебя в волокуше?

– Я выдержу все. Только ты не медли. И еще одно, – глаза русича закрылись, но ненадолго. Собрав остаток сил, он открыл их, до крови прикусив нижнюю губу, и отчетливо произнес:

– Меня звать Родионом. Я – последний. Если я помру, то накажи государю, чтоб тот пуще всего оберегал синь-камень. Запомнил? Синь-камень! И еще поведай, что Родион… не был трусом… Я бы никогда не бежал, остался бы там и дрался, но я должен был… про синь-камень. И еще… возьми… и передай ему… – Но тут силы окончательно его оставили, и он вновь потерял сознание.

130